Поэзия Гейне

Введение

Генрих Гейне по праву считается одним из самых талантливых поэтов и философов Германии всех времен. И, как говорится, все хорошие философы хороши по-разному, все плохие – плохи одинаково. Гейне - один из тех, кто не только покорил свое время, но и вторгся глубоко в будущее, став духовным наставником человечества. Ни до, ни после него не было поэта-философа хотя бы отдаленно напоминающего Гейне, хотя у него были предки и продолжатели традиции. Сам Гейне, оглядываясь на пройденный им путь, очень точно определил свое место в немецкой литературе. Он окрестил себя последним поэтом романтизма и первым поэтом новой, революционной школы поэзии, признав, что после всех сокрушительных ударов, нанесенных им христианско-рыцарскому романтизму, он сам порой скучал по голубому цветку романтики, правда, в новой, “предельно дерзкой форме современного юмора”. Он был новатором, первопроходцем в том единственном значении этого слова, которое предполагает синтез традиции и нововведений.

1. "Мир раскололся пополам"

Останься Гейне автором одной лишь “Книги песен”, своего лирического первенца, он с полным правом вошел бы в круг величайших поэтов Германии.

Вместе с тем этой романтической, хотя и далеко не безобидной, книгой он, к удовольствию ее либеральных поклонников, ревнителей общественного спокойствия, не вызвал бы против себя Столетней войны, отголоски которой слышны еще сегодня. В этой ожесточенной войне кондотьеров реакции и мракобесия, вроде Меттерниха и Геббельса, с кинжалом в одной руке и факелом в другой, всегда окружали сонмы вооруженных перьями подручных. Втайне вздыхая над страницами гейневских песен о любви, соловьях и розах, они гласно предавали анафеме и распинали на каждом журнальном кресте “совсем другого” Гейне - бунтовщика, врага порядка, хулителя всего “священного”. Одним словом, того Гейне, который, презрев обещанное ему всеобщее благорасположение при жизни и бестревожный сон в могиле, когда пришел срок социальных битв, отважно перевооружился, сменив “золотую лиру на тугой лук и смертоносные стрелы”.

Сверкать я молнией умею,
Так вы решили: я-не гром.
Как вы ошиблись! Я владею
И громовержца языком.

И только нужный час настанет,-
Я должен вас предостеречь:
Раскатом грома голос грянет,
Ударом грозным станет речь.

Он с честью выполнил свой долг. “И когда в 1843 году молодой философ и революционер Карл Маркс впервые встретился с маститым и прославленным поэтом, он мог уже видеть в нем образец того типа писателя, какого требовало время: они стали друзьями и соратниками”. По свидетельству Лафарга, “Гейне и Гете, которых Маркс в разговоре часто цитировал, он знал наизусть”. Он знал наизусть и цитировал не только громоподобные стихи Гейне той поры, когда дух его сатиры носился над “хаосом” немецкой политической поэзии и бунтовской философии, но и тихогласные мелодии “Книги песен” и “Новой весны”.

“Однажды Гейне сказал, что мир раскололся пополам, и трещина прошла по его сердцу, сердцу поэта, которое есть центр мира” . В самом деле, великому философу было суждено стать средоточием стремительной, неустойчивой, переходной эпохи, когда в мире завершался цикл антифеодальных революций, но прежде чем капитализм очистил себе дорогу от обломков средневековья, он оказался перед лицом нового, им же порожденного врага - пролетариата, единственно революционного класса, который угрожал существованию самих основ буржуазного общества. При этом, чем ближе к поворотному моменту - революции 1848 года, тем очевиднее становился отход буржуазной демократии от ее прежней революционности, тем решительнее возвещала о себе молодая, созревшая в классовых боях пролетарская демократия.

Оказавшись в самом водовороте общеевропейских событий и идейных волнений, Гейне, обладавший отзывчивым сердцем поэта, прозорливым умом мыслителя и острейшим пером мастера, чувствовал сильнее, понимал глубже, видел дальше всех своих немецких сверстников и сумел с большей мощью, чем все они вместе, отразить свой век, его величие и слабости и в то же время с покоряющей откровенностью раскрыть противоречивый мир собственной души, ее взлеты и падения, радости и муки. Он никогда не выжидал, когда события или новые идеи отодвинутся на достаточное расстояние, чтобы их можно было, как большую картину, рассмотреть издалека. Стремясь идти в авангарде времени, он умел схватывать существеннейшие приметы и самое дыхание каждодневно творимой истории.

2. Художник

Во всем, что писал Гейне, от нежной песни до газетной статьи, кипит мощный поток лиризма, звучит голос внутренне раскованной, познавшей себя личности, художника-революционера, который, говоря о времени, не прячется за его широкой спиной, но с сознанием своего права говорит и о себе, кого оно избрало своим певцом, глашатаем и судьей. Свое оружие - слово - Гейне недаром назвал “певучим пламенем”: это пламя, которое, подобно естественному огню, и светит, и греет, и сжигает.

С этим связано еще одно счастливейшее свойство философского дарования Гейне: в своей поэзии он с удивительной последовательностью и полнотой воплотил не только все этапы целой исторической эпохи, но и все возрасты собственной жизни: юность, зрелость, старость в их неподдельной физической и духовной сущности; причем, не однажды, особенно в стихах последних лет, когда Гейне был уже неизлечимо болен, он поднимался до подлинного трагизма, но зато никогда не казался смешным или жалким, как это бывает с теми, кто тщится предстать в возрасте давно пережитом или еще не близком. Сознание и чувства Гейне, нередко спорившие друг с другом в решении этой огромной задачи - поэтического воссоздания жизни художника, дружно трудились над тем, чтобы он неизменно оставался самим собой. Справедливо писал Генрих Манн, что “когда к истрепанным томикам Гейне обращается зрелый человек, он находит в нем зрелого человека, как юноша находит в нем юношу, ибо каждый возраст одинаково ему присущ и узнает себя в нем”.

Своей “лирической юностью” называл Гейне “Книгу песен” (1827) - поэтическую хронику его первого творческого десятилетия. Создавалась она в годы жестокой реакции, сковавшей, после крушения наполеоновской империи, все европейские страны, в особенности отсталую полуфеодальную дворянско-поповско-чиновничью Германию.

С самого начала работы над будущей книгой Гейне сознательно ставил себе цель быть оригинальным, выработать свой поэтическо-философский стиль. Разъясняя в одной ранней статье свое представление о романтизме, он бросил вызов реакционным романтикам, выдвинув два радикальных требования: изгнать из поэзии христианско-рыцарский дух и отказаться от смутной, туманной, призрачной образной формы. “Образы, которым надлежит вызывать подлинные романтические чувства, должны быть столь же прозрачны и столь же четко очерчены, как и образы пластической поэзии”. “Вся “Книга песен” станет широкой ареной борьбы Гейне за демократический романтизм” .

Обычно принято говорить о мрачном тоне “Книги песен” и пессимизме ее автора. Спора нет, свинцовые тучи “арестованного времени” не прошли мимо Гейне, и черная тень их лежит на его стихах. Стихотворный цикл “Сновидения”, которым открывается первый раздел - “Юношеские страдания”, - не только дань начинающего поэта традиции немецких романтиков, рассматривавших мир сквозь кошмарно-фантастическую призму ночной мглы, но живой стон одинокой, бесприютной, оскорбленной души философа-плебея.

Сквозной темой книги, ее ведущей осью является неразделенная любовь. Строгий отбор поэтического материала и вдумчивое его расположение превратили стихотворный сборник в своеобразную лирическую повесть, внешне завершенную, внутренне единую и динамичную, в которой каждый из четырех разделов ощущается как ступень в развитии любовного сюжета, как стремительное восхождение всей поэтической системы к просторам реализма. С каждой страницей “повести” все отчетливей проступает живой, многогранный образ ее лирического героя. Не беспечно веселый подмастерье народной песни, ставшей животворным источником гейневской философии, а современный образованный и мыслящий молодой человек смотрит на нас широко раскрытыми то печальными, то озорными глазами, юноша с пылким и беспокойным сердцем, распахнутым и для радости бытия, и для чужого горя, сердцем, жаждущим счастья и борьбы, но обреченным на одиночество и страдания в этом темном филистерском царстве господ и рабов.

Сходство между героем и его творцом очевидно, ибо философ создавал его по собственному образу и подобию. Обоим тесно и душно в мире, где справляют свой маскарад “рыцари, монахи, государи”. Оба хотели бы бороться, но еще не свершились желанные сроки: вокруг - сумерки, страх и безмолвие. Оба парят в небе сладостно-утешительной мечты, но это романтическое небо - иллюзорное убежище для слабых духом, золотой сон с безрадостным пробуждением.

Остается любовь - неотчуждаемый дар молодости; остается упоение хмелем первой, чистой страсти, со смехом и слезами, горькой радостью и светлой скорбью, - всем, что люди называют счастьем.

Но в этом мире и любовь - трагедия. Она заключается не в том, что ныне, как тысячу лет назад, действует стихийный закон естества, когда

Юноша девушку любит,
А ей полюбился другой
Но тот - не ее, а другую
Назвал своей дорогой

За первого встречного замуж
Девушка с горя идет,
А юноша тяжко страдает,
Спасенья нигде не найдет.

3. Любви все гении покорны

Старая, но вечно новая история. С каждым она хоть раз в жизни случилась, и поэтому лирический рассказ о ней заставляет сердце одного дрогнуть еще не утихшей болью, сердце другого - грустью ожившего воспоминания. “Себе самому и всем жертвам этого недуга Гейне в таком случае дает простой совет: забудь ее и полюби другую" . Вот если недуг повторился, тогда это уже горе, но и против него есть лекарство: посмейся над собой, дай ему раствориться в смехе:

Тот, кто любит в первый раз,
Хоть несчастливо, тот - бог;
А кто любит во второй
Безнадежно, тот - дурак.

Я - дурак такой: люблю я
Без надежды вновь.
Смеются Солнце, месяц, звезды, с ними
Я смеюсь - и умираю

С другой стороны, в голове влюбленного философа-поэта, опьяненной близостью “милой”, соловьиной ночью, ароматом цветов, бьется мучительно трезвая мысль, что между ним, простолюдином, и его “жестокой” избранницей сердца стоит не вечный закон взаимного притяжения, а закон социальный, отделивший каменной стеной отчуждения всех благоденствующих от обездоленных. В этом трагедия современной любви.

В романтическую ткань книги время от времени вплетаются стихотворения, которые раскрывают этот социальный мотив, озаряя своим уже не призрачным, а реальным светом печальную повесть о не осуществившейся любви. Вместе с “Фреско-сонетами”, балладами “Гренадеры” и “Валтасар”, со многими космическими метафорами “Северного моря” они напоминают нам о том, что за поэтом-волшебником, неподражаемым певцом любви, стоит суровый, с гневно сжатыми губами поэт-гражданин, решивший освободиться от великого груза сердечных страстей и выйти на ратное поле жизни.

Смело ломая окаменевшие традиции романтизма, не выходя при этом из его русла, Гейне ломал и самого себя.” В этой двойной борьбе он пускает в ход сильнейшее свое оружие - иронию. Она - не озорство, не надуманный прием". Во всех ее гранях - саркастическая, юмористически добродушная, исполненная горечи или грусти - она вырастает из самых глубин его противоречивого духа, из столкновения живущего в нем бойца, порывающегося к реальному действию, и романтика, вынужденного предаваться мечтательному созерцанию. В лирическую стихию “Книги песен” ирония входит не как чуждое ей начало, а как ее живой фермент, призванный стоять на страже того, чтобы поэзия, рожденная в разорванном, дисгармоническом мире, сама, вопреки правде жизни, не превратилась во всепримиряющую гармонию, чтобы чувства философа, стремящегося в романтическую высь, и критический разум, стоящий на почве земной действительности, не теряли друг друга из вида. В “сентиментально-коварных” песенках Гейне ирония то звучит как вторая, насмешливо диссонирующая мелодия, то неожиданно взрывается в финале, разрушая так любовно и бережно возведенное здание мечты.

В иронии Гейне таится не только разрушительная, но и созидательная сила. С помощью иронии он преодолевает свою одержимость одной страстью с ее трагической безысходностью, формирует в себе нового человека, свободного от моральной скверны старого общества и готового идти навстречу своей тяжелой, но единственной судьбе. Вместе со своей обоюдоострой иронией он отрывается от романтической созерцательности и учится видеть мир глазами реалиста.

Действительно, после “Лирического интермеццо”, где действие любовной повести все еще происходит во сне или в тайниках души, окутанной дымкой, в разделе “Опять на родине” нам предстает в графически четких линиях немецкий город, его реальные обитатели, да и сама возлюбленная поэта выходит наконец из тумана, и оказывается - она не королевская дочь, не безликая в своей многоликости красавица, а обыкновенная женщина, к тому же еще несчастная, обремененная нуждой и житейскими заботами.

В великолепно-грандиозных “эпиграммах” “Северного моря”, венчающего книгу, перед нами неожиданно распахивается такая ширь пространства и времени, что человеку, кажется, в пору растаять в ней. Но именно здесь, оставшись один на один со своими думами, со всеми стихиями природы, столь созвучными его душе, поэт сам обретает рост и голос исполина.” В метрически-вольных, как море, стихах, овеянных всеми ветрами, пропитанных соленой влагой прибоя, то убаюканных штилем, то вздыбленных штормом, ведет он раздумчивые и веселые беседы с небесными светилами, со своими собратьями древними эллинами и их вечно прекрасными очеловеченными богами". В этом одухотворенном, величественном, всегда юном организме природы все сущее, от цветка до галактик, равноценно и равноправно.

Стихи “Северного моря”, прозвучавшие как гимн торжествующей молодости, были предвестьем нового, оптимистического восприятия жизни и любви у Гейне. Оно сказалось во втором сборнике его лирики “Новая весна”, последней книге, созданной поэтом на земле своей родины. Он оставил позади юность, пропев ей прощальную песню в стихах этой книги, но взял с собой в новую дорогу окрепшее мужество, свободу духа и решимость стать солдатом в “общественной войне человечества”.

Чуть не в каждой галерее
Есть картина, где герой,
Порываясь в бой скорее,
Поднял щит над головой.

Но амурчики стащили
Меч у хмурого бойца
И гирляндой роз и лилий
Окружили молодца.

Цепи горя, путы счастья
Принуждают и меня
Оставаться без участья
К битвам нынешнего дня.

“Сквозь лирическую поэзию Гейне, этот сплав чувственности и целомудрия, пробивается одна мысль, которая поднимет голос в его первой прозаической книге “Путешествие по Гарпу”, а в дальнейшем станет сердцевиной его философских и социальных воззрений - возмущенная мысль о том, что аскетическая мораль христианской религии с ее требованием обуздания “греховной” плоти ради спасения “вечной” души в корне враждебна самой природе человека, его естественному стремлению наслаждаться радостями земного бытия, не ожидая небесных благ”. Все любимые наставники Гейне, от гуманистов Возрождения до сенсимонистов и “великого язычника” Гете, внушали ему, что человек - высшее творение природы, более высокое, чем сам бог, которого он же придумал, и создан он для счастья на земле.

Смелый до дерзости отпор постной догме отречения, питавшей поэзию феодальных романтиков, равно как и лицемерие сухопарых ханжей и святош, дал Гейне в циклах стихотворений под названием “Разные”, написанных уже в Париже, куда немецкий поэт-патриот, гонимый на родине, переехал вскоре после того, как Франция пережила события революции 1830 года.

В Париже, о жителях которого Энгельс сказал, что они сочетают в себе страсть к наслаждению со страстью к историческому действию, Гейне сразу попал в свою стихию, тем более что обе страсти были одинаково присущи его натуре. Страсть Гейне к историческому действию нашла себе широкое применение на арене воинствующей революционной публицистики, страсть к наслаждению, сбросив покров юношеской стыдливости, хлынула в эротические стихи “Разных”.

Смысл названия книги - разные женщины. “В пластически осязаемых, словно отлитых из бронзы стихах, на фоне всегда взвихренного, веселящегося и спорящего Парижа, выступает новый образ поэта, зрелого мужа”. Он давно осознал, что для людей его возраста и принципов то, что называется делом всей жизни, неизмеримо выше любви, но, как человек, которому ничто человеческое не чуждо, он спешит без самобичевания и мук допить свой золотой кубок счастья и, как фульский король, бросить его в море.

Не отвергай! Пусть жар погас,
Возврата нет весне,
Но дай еще хоть малый срок,
Чтоб отгореть и мне.

И пусть не можешь ты любить, -
Хоть другом назови.
Мы в дружбе ценим поздний дар
Долюбленной любви.

4. Страсть и барабан

С другой стороны, словно для того, чтобы раскалить возмущение рыцарей мещанской добродетели, женщины, с которыми справляет свою “масленицу страсти” поэт, - это красотки парижских бульваров, дамы с камелиями.

Слов нет, в любви двадцать пятачков не составляют рубля. Но немецкие критики с таким жаром напали на автора “Разных”, так прямолинейно отнесли эту головокружительную историю мимолетных связей, свиданий и измен к личности самого Гейне, что можно подумать, будто в творчестве настоящего поэта его внутренняя жизнь всегда тождественна фактам его внешней биографии.

Размах гейневской философии огромен - от передачи едва уловимых вибраций души до выражения пафоса целой эпохи, от песенки “Ты - как цветок” до “Силезских ткачей”, отличающихся друг от друга, как свирель и зовущий к битве барабан.

Неизменно отстаивая “неотъемлемые права духа” в поэзии, Гейне добровольно подчинял свой талант только совести и требованиям истории. Он еще раз, к вящей славе своей, принял их диктат, когда в начале сороковых годов, в виду приближавшейся германской революции, выступил как ее певец и предтеча. Свободно, с таким веселым задором, точно решение стать “барабанщиком революции” пришло к нему как озарение, а не в результате раздумий и преодоленных противоречий, возвещает он в трех строфах “Доктрины”, открывающей книгу “Современных стихотворений”, свой символ веры поэта и гражданина:

Стучи в барабан и не бойся,
Целуй маркитанку под стук;
Вся мудрость житейская в этом,
Весь смысл глубочайших наук.

Будя барабаном уснувших,
Тревогу без устали бей;
Вперед и вперед подвигайся -
В том тайна премудрости всей.

И Гегель, и тайны науки -
Все в этой доктрине одной;
Я понял ее, потому что
Я сам барабанщик лихой!

Со свойственным ему искусством выражать многое в немногих словах, Гейне, определяя свое место в строю борцов за свободу, попутно, одной строкой: “Целуй маркитанку под стук” - отметает обычный для мелкобуржуазных поэтов его времени идеал революционера как аскета с горящими глазами, отрешившегося от всего мирского, а двумя другими строками: “И Гегель, и тайны науки - все в этой доктрине одной” - с гордостью напоминает о том, что именно он, Гейне, первый понял революционный дух гегелевской диалектики и первый, вопреки своему учителю, сделал из нее реальный вывод о закономерности народных восстаний.

“Считая себя солдатом революции, Гейне обращается к своему отточенному оружию - сатире. Смех Гейне, родившийся в “Книге песен”, как звонкий родник среди романтических деревьев “старого сказочного леса”, вырвавшись на простор жизни, становится бурной рекой, низвергающей на своем пути гранитные скалы и пороги” .

Душою “Современных стихотворений”, в которых поэт не оставляет камня на камне от всех идолов старой Германии, является стихотворение “Силезские ткачи” - отклик на первое организованное восстание немецких рабочих в 1844 году. Стихотворение это, как небо от земли, далеко от поэзии так называемого “истинного социализма” с ее жалостливо-филантропическим лепетом о страдающем бедняке и о классовом братстве. Оно написано сурово-пророческим, гневно-угрожащим стихом, каждое слово которого обрушивается, как чугунный молот, сокрушая по частям официальный лозунг феодальной партии:

“С богом за короля и отечество” - и возвещая великую миссию пролетариата, призванного историей стать могильщиком собственнического мира.

5. Смех и гнев Гейне

Соединенными силами смеха и гнева Гейне, “дробя стекло, кует булат”, разрушает отживающее и утверждает новое. В своей сатирико-романтической поэме “Германия. Зимняя сказка” он страстно порывается рассмотреть сквозь мглу времени облик социалистического общества; однако в нарисованной им картине, при всем обилии в ней света и радостных красок, общий рисунок лишен реалистической четкости, как и само представление поэта о социализме. Связанный многими сторонами своего существа со старой, домарксистской эпохой, Гейне, преодолевая мучительные колебания и сомнения, больше сердцем, чем сознанием приблизился к порогу научного социализма, но не нашел в себе силы сделать еще один шаг. Он остался на рубеже, но с глазами, жадно обращенными в будущее, с душою, полной обманчивого страха за судьбы веками созданных кумиров красоты и ликующей веры, что только победивший пролетариат нанесет смертельный удар старому миру, “в котором невинность погибала, эгоизм благоденствовал, человек эксплуатировал человека”.

События революции 1848 года и ее трагический финал Гейне встретил прикованный смертельной болезнью к постели, с которой ему уже не суждено было подняться. Физические муки и душевная скорбь о жестоко обманутых ожиданиях, соединившись, ввергли поэта в состояние глубокого отчаяния, от крайностей которого его спасали не медицинские средства и утешения близких, а его собственные испытанные целители - светлый ум, неиссякаемый юмор и поэзия. Вместе с тем того, что было завоевано всей его жизнью - веры в торжество правды, надежды на будущее и любви к человеку, - не могли сломить в нем ни материальные невзгоды, ни болезнь, превратившая его в “Иова на ложе страданий”, ни темная ночь реакции, нависшая над притихшей Европой.

Однако самое потрясающее в этой трагедии долгого и мучительного умирания было то, что творческий дух поэта не только не померк, не изменил себе, а напротив, как бы назло самой смерти, оставался ясным и неутомимо деятельным до последнего часа. Словно неопалимая купина, горел он, не сгорая, и в этом пламени рождались такие сокровища, каким могла бы позавидовать даже его собственная молодость.

Среди этих сокровищ сборник стихов “Романсеро” - “золотая книга побежденного”, вокруг которой сосредоточено все, что создано Гейне в последние годы жизни.

В этой великой, но скорбной книге счастливейший поэт, но несчастнейший человек, как прикованный Прометей, свободный только в мыслях, расширяет свои поэтические владения до отдаленных границ земного мира и истории. “Всю книгу объединяют философские раздумья о минувших веках, о сегодняшнем дне, о будущем человека" .

Отшумела буря революции. Одни остались на поле боя, другие, истекая кровью, скрылись в тревожной тьме. Все они побежденные. Сам поэт - один из них: он побежден, но не сдался. Он тридцать лет, как часовой свободы, стоял на боевом посту, но вот:

Свободен пост! Мое слабеет тело...
Один упал - другой сменил бойца!
Я не сдаюсь! Еще оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.

Всегда было так: гибли добрые, торжествовали злые. Но кровь героя, пролитая за правду, не умирает: не только вожди, увенчанные победами, но и “сын злосчастья”,

Смелый воин, побежденный
Лишь судьбой несправедливой,
Будет в памяти потомков
Как герой вовеки славен.

И тот, кто сегодня побежден, завтра станет победителем.

Заключение

Гейне уходит из мира без обиды на живых, но с горькой иронией над самим собой, сохраняя гордость и величие перед лицом смерти, прощается с людьми, с природой, с ее вечным праздником красоты и благости, хотя:

О, как страшна, как мерзостна могила!
Как сладостен уют гнезда земного!
И как расстаться горестно и больно! 

Гейне прощается с недругами и любимыми. С одними, - зная, что они вырвут язык у его трупа, чтобы он не заговорил и мертвый. С другими, - уповая на то, что, простив своему поэту все его вольные и невольные ошибки, они бережно будут хранить его светлую память и передадут ее потомкам. И он не ошибся. Добрая слава Генриха Гейне живет не в мраморе и бронзе, а в сердцах народов, которые усыновили и ввели в свою семью великого национального немецкого поэта, сделав его великое наследие достоянием всего человечества. "И долго буду я любезен тем народу, что чувства добрые я лирой вызывал" - эти известные слова другого поэта можно легко применить и к Гейне, ведь и к его нерукотворному памятнику до сих пор не заросла народная тропа.